«Смерти.net.»: интервью с писательницей Татьяной Замировской
Каким будет 2043 год
После трёх сборников рассказов Татьяна Замировская представила роман – полноценную и глубокую прорисовку 2043 года, когда смерти в цифровом понимании уже нет. «Смерти.net» вошел в лонг-лист премии «Национальный бестселлер – 2021».
Фантастический мир, который создала Татьяна, являет собой не так резко изменившийся внешне мир, но беспощадно преобразованный под новые требования информационной революции сознания.
В этом близком будущем люди копируют свои личности в облако на протяжении всей жизни. Делают бэкап регулярно на случай внезапной смерти. Когда эта смерть наступает и тело отмирает, то копия сознания или личности продолжает жить в облаке – специальном интернете для умерших людей. А живущие на Земле люди могут общаться с умершими, если те захотят поддерживать контакт. Ведь в потустороннем интернете тоже кипит «жизнь».
Мы побеседовали с Татьяной и задали ей несколько важных вопросов.
Я думаю, что это те же вопросы, которые мучили человечество весь двадцатый век: Николай Федоров в своей «Философии общего дела», как мне (и многим) кажется, тоже поднимал вопрос цифрового, технологичного бессмертия. Просто именно сейчас его идеи про всеобщее воскрешение умерших в режиме музея и космического путешествия – резонируют с новой реальностью. Плюс в последние десятилетия появлялось все больше чат-ботов или стартапов по «воскрешению» умерших в виде текста – все, кажется, началось с чат-бота Джона Леннона, с которым я болтала на заре Интернета, в начале «нулевых», а сейчас есть стартап Replica и Project December, где один мальчик «воскресил» свою умершую невесту как текст. Это же чистой воды новый спиритуализм – в актуалиях двадцать первого века!
И этот вопрос меня и интересовал – человечество всегда стремилось установить контакт с умершими, просто с развитием технологий это принимает разные формы: а как выглядит digital spiritualism в 2021, когда столоверчение, дощечки и электронный голосовой феномен уже, мягко говоря, ретро? Видимо, так?
А ещё меня волнует вопрос идентичности в цифровую эпоху – тот, кого скопировали – равен оригиналу или нет? В романе бессмертие даётся копии, а не тому, кто соглашается на копирование. Это ключевой момент сюжета – его не все замечают почему-то. Многим кажется, что я написала что-то в духе фильма Upload (как я расстроилась, когда он вышел! роман уже был в редактуре на тот момент) – мол, сознание реально загружают в облако. У меня никакое сознание никуда не загружают. Был человек – и умер, всё. Нет контакта, нет связи. А вот копию сознания – загружают и активируют. И эта копия уверена в том, что она и есть этот человек, что она не умерла, что она оригинал! Такой сложный момент между трансгуманизмом и био-этикой.
И ещё важнейшая тема: мы, нынешние 30-40-летние – последнее поколение, у которого есть свои не-цифровые мёртвые, от которых остались только вещи, объекты. От нас останутся чаты, фоточки в соцсетях. А от наших бабушек что останется? От одной из моих бабушек мне даже фотографий не осталось. Осталась только тарелочка со свастикой. Это её в оккупации кормил немец какой-то сердобольный, она маленькая девочка была совсем, деревня была под оккупацией, и какой-то солдат дал ей тарелочку и каждый день она к нему приходила и он ей тайком еду в эту тарелочку клал. Она выжила и тарелочку сохранила. И мой отец её сохранил, забрал себе. И, чёрт, это самая анти-фашистская штука в мире – тарелочка со свастикой, которая спасла моей бабушке жизнь. Что бы эта тарелочка могла рассказать, если бы у неё был, так сказать, квалиа, субъективный опыт бытия тарелочкой во времени? От ещё одной бабушки мне достался мелок – она им чертила на выкройках. Она шила всю жизнь, чтобы прокормить двух дочек, она была мать-одиночка в разводе с мужем-алкоголиком. И когда я разбирала её вещи после её смерти, я взяла вот этот мелок на автомате – а почему именно его? Потому что это инструмент для нанесения метки? Своего рода обещание текста, послания? И вот с ушедшими до цифровой эпохи всё так – остаются мелки, тарелочки, расшитые платки, фотоальбомы. Вещички, предметики. И эти вещи с нами в каком-то смысле говорят. Тогда я зацепилась за спекулятивный реализм (он же объектно-ориентированная онтология), такое философское течение, изучающее бытие объектов и в каком-то смысле уходящее из антропоцентризма – я тогда училась в Bard College и мы много читали всякой специальной литературы по феноменологии, и вот я зацепилась за Мортона, Латура и Брасье и поняла: вот, здесь я смогу распутать какие-то важные личные вопросы о бессмертии и связи.
Изначально меня больше вдохновило искусство и философия, чем литература и кино. Помимо «Философии общего дела» Федорова я читала тексты Бориса Гройса и статьи о русском космизме и бессмертии на E-Flux, и меня потрясло, как все это связано с искусством и одновременно высокими технологиями: вообще, вся эта связь бессмертия, музея и интернета. Поскольку я тогда заканчивала магистратуру современного искусства, я много думала о том, что художники как бы уже «забрали» себе эту тематику и разрабатывают ее, а писатели – еще нет, а ведь текст это самый удобный медиум для арт-проекта на эту тему. То есть, в каком-то смысле этот мир – именно арт-проект.
Фильмы и сериалы я почти не смотрю – только недавно начала, раз уж я в тренде и мне положено. Смотреть их точно нужно, потому что через них можно объяснить людям, что ты делаешь. Скажем, референс «Черное зеркало» сработает лучше, чем список философских статей.
Когда я писала роман, я просила друзей присылать мне ссылки на кино и сериалы на смежную тематику, что-то смотрела, содержание чего-то читала на «Википедии». Чтобы убедиться – я не повторяю того, что уже было сделано раньше.
К счастью, я почти не увидела нигде повторов: все похожие истории из кино и сериалов – о том, как люди продолжают жить после смерти в «цифре». А у меня ключевое различие – тот, кого загрузили в сеть – это не ты! Бессмертия нет. Бессмертны копии. Тут больше связей, конечно, с Исигуро «Не отпускай меня», чем с обычной фантастикой о том, как сознание перебросили прямо из человека в компьютер.
Ещё я вдохновлялась научно-популярными текстами о сознании и непрерывности человеческой личности. Я очень люблю всякую занимательную неврологию, Оливер Сакс один из моих любимых писателей (а еще Роман Якобсон и Александр Лурия, которые писали об этом же – о том, что делает человека человеком в ситуации разорванного, раздробленного неврологического мира) – я перечитала недавно почти все его книги. Помимо того, что они – действительно, в каком-то смысле ужасно поэтичные – речь в них именно о том, что цельность мира, кажущаяся нам – всего лишь результат деятельности нашего мозга, который связывает все окружающие сигналы в цельную картинку. А если он перестанет связывать сигналы – что тогда? Это будем мы или уже не мы?
Ещё я читала много всякой теории по AI, речи и трудной проблеме сознания: Макс Тегмарк, Марвин Мински, Стивен Пинкер, Дэвид Чалмерс, Антти Ревонсуо, вся эта классика. Мысленный эксперимент «Философский зомби» – его все узнают в моих «нейрозомби». Знаменитое эссе Томаса Нагеля о природе сознания «Каково это – быть летучей мышью» – я его цитирую в романе.
Поскольку сознание не присуще исключительно человеку – следовательно, чтобы исследователь сознание, надо понять, что значит не быть человеком. Выйти за пределы антропоцентрической парадигмы. И объектно-ориентированные философы, присматривающиеся к вне-человеческим объектам, оказались прямо находкой. В общем, я смешала это все вместе и через такую линзу попробовала изучить вопрос бессмертия и сознания. Наверное, это скорей философское исследование на научном материале, чем коллекция вдохновений, нахватанная из фильмов и сериалов.
Поэтому мне довольно странно видеть, что роман ругают за научную неточность, ссылаясь на какие-то фантастические книжки – как будто в фантастических книжках научные факты. Я думаю, что если пишешь про сложные штуки, лучше не доверять художественным текстам. Писателям вообще доверять не стоит. Ха-ха, сама себя разоблачила.
Впрочем, из художественных книг на меня, конечно, очень повлиял Набоков – особенно в смысле своего восприятия времени и пространства. В романе много приветов ему, конечно. Тоже таких, спиритических: дорогой Владимир Владимирович, подайте мне, пожалуйста, знак, что текст это медиум! И много таких же приветов Юнгу: его книга «Воспоминания, сновидения, размышления» меня когда-то буквально спасла, вытащила с черного дна.
Главная героиня – женщина, которая хотела решить свои частные вопросы и случайно спасла мир – конечно, образ-компиляция. А вот многие другие герои – настоящие, живые голоса. Например, моя мама, которая поделилась для романа своей частной историей о своем умершем друге. Или гениальный белорусский музыкант, погибший в 28 лет и существующий только в памяти своих друзей. Каждый персонаж имеет свой уровень «настоящести» и у каждого свои грани подлинности. У кого-то больше одной копии. Кто-то никогда не существовал. Кто-то является компиляцией чужих воспоминаний о себе – он жив в воспоминаниях разных людей. Кто-то вообще еще не умер, а его уже скопировали. Например, муж героини – он копия, украденная с сервера при еще живом, не умершем оригинале! До какой степени его можно считать настоящим? Или ещё один персонаж (без спойлеров) – её копировали несколько раз, и каждая копия уверена в том, что она – это она и есть. А вот персонаж по имени А. – считает, что его сознание и правда загрузили в сеть и он по-честному бессмертный, но правда ли это? А ещё там есть нейробабка – она вообще хтонический сгусток невнятной речи, потому что – ой, тут спойлер! Короче, все персонажи живы по-разному, и сознательны по-разному – и у них поэтому совершенно разные голоса.
Я не думаю, что пишу жанровые книжки – и тут ловушка, потому что, конечно, те, кто будет читать этот роман как детектив или фантастику, быстро заскучают и решат, что их обманули. Думаю, роман достаточно успешно притворяется метафизической фантастикой, смешанной с авто-фикшном и философским эссе.
Ещё мне очень нравится такой полупридуманный жанр, как «автоматическое письмо» (это нас отсылает в жанр Ghost Story ¬– Эдгар По, готические романы, рассказы о мёртвых прекрасных девах, которых в романе немало) – в каком-то смысле это не метафора. Роман и правда написан в жанре письма – это письмо героини своей бабушке, умершей до появления Интернета, и не оставившей после себя цифровых свидетельств. В итоге оказывается, что текст – это в каком-то смысле главный герой, и это уже метафорически автоматическое письмо – самовоспроизводящийся, осознающий себя текст.
Про темы я, кажется, выше уже чересчур подробно ответила! Но вот ещё одна: как ни странно – несмотря на то, что я закончила роман осенью 2019 – в каком-то смысле он ещё и о локдауне! Это случайно так вышло. Но я оказалась в локдауне чуть раньше других – я переехала в Нью-Йорк в 2015 году и по ряду причин не могла выезжать из США. И мне казалось, что я для всех немножечко умерла – нахожусь в потустороннем заокеанском мире. Эмиграция это тоже отчасти потусторонность, уход в запределье, за туманный водяной занавес. И мне всегда было больно, что я не могу обнять близких людей вот прямо сейчас. Что я могу только смотреть на них в окошечке «скайпа» или «зума». Сейчас весь мир стал таким «интернетом для мертвых» – никуда не поехать, никуда не вырваться, всюду границы, правила, ограничения, люди не могут увидеться с близкими, это все очень травмирующе и тяжело.
Да какая угроза: солнечная вспышка, о которой уже сто лет говорят и которую все ждут – и нет ничего, ни интернета, ни технологий. В смысле угроз я абсолютный материалист и, скорей, вижу угрозу человечеству в климатической катастрофе и технологиях, которыми она вызвана. Хотя собака Спот, сделанная учёными из MIT, всегда вызывала у меня гнетущее ощущение угрозы – потому что она была такая, spooky, очень зловещая. Потому что она одновременно живое и неживое. В тех рекламных видео, где шагающую собаку-робота пинают ногами, а она продолжает устойчиво идти, зритель ловит себя на эмпатии – по отношению к вещи, к неживому. Эмпатия к неживому – вот ключевой момент. Я поэтому и захотела именно эту собачку на обложку. Плюс собачка – это проводничок: Харончик, дай лапку!
А вот это уже не совсем моя тема – это новый роман Пелевина, наверное! У меня другие страхи: мне страшно, что то, что воскреснет – не будет эквивалентно тому, что умерло, пусть и будет с ним идентично. Это как если бы в «Кладбище домашних животных» котик вернулся к жизни не развалиной какой-то зомбической, а наоборот – просто идеальным, даже лучше, чем был раньше. Только это был бы не совсем тот котик. Впрочем, если и правда поэтапно по кусочкам заменять мозг искусственными нейронами, после смерти тела эта конструкция, судя по всему, продолжит существовать. Но тогда встречный вопрос – не является ли постепенная замена биологических нейронов цифровыми постепенной смертью сознания биологического? Так человек даже, получается, не заметит, что умер. Ой, какая хорошая тема. Теперь еще один роман можно написать: про «умер и не заметил».
Это не вопрос веры, а вопрос допущения того, что есть какие-то необъяснимые вещи до сих пор – и что когда-нибудь их можно будет объяснить! В романе я огромное внимание уделяю паранормальному – и даже рассказываю историю дружбы Гарри Гудини и Конана Дойля на этой (довольно зыбкой) почве. Кто-то назвал «Смерти.net» готическим романом – отлично, пусть будет готический.
Помимо упоминания извечного спора «панпсихизм vs эмерджентность», там есть глава, которая называется «Бог – это память». Она о том, что человеческая память способна создавать и поддерживать жизнь – но там спойлер, поэтому я молчу. Я знаю, что люди не любят спойлеры.
Люди в любом случае обретут бессмертие, но бессмертны будут не они, а какие-то их репрезентации, производные. Я бы не выбрала, потому что для меня это ключевой момент – а кто же очнулся в загробном мире, я или не я? Я думаю, что сознание после смерти не исчезает, просто минимализируется – до такой степени, что ты уже не помнишь, кто ты. А каково это – быть тем, кто не помнит, кто он? Мы все рано или поздно узнаем. Мой близкий друг, которому отчасти посвящен этот роман, очень просил написать на своем могильном камне: «Людей всегда беспокоил вопрос – что происходит после смерти? Теперь я знаю – а вы ещё нет».
Будущее, где можно пообщаться с умершим близким, – уже почти реально. Но что случится, если всех цифровых мёртвых, загруженных в облако, объединить в общую сеть? Сможет ли «интернет для мертвых» влиять на реальный мир? И что делать, если тот, кто умер, – это ты сам, а родной человек не выходит на связь?
